Чулпан Хаматова: единственное, что мы должны сделать на этой земле, так это немножко полюбить друг друга 
Имя Чулпан Хаматовой сегодня ассоциируется с двумя понятиями: «актриса» и «благотворительность». Созданный при ее участии фонд «Подари жизнь!» стал неотделим от Чулпан, как кино или театр. О детях, своих и чужих, о жизни и смерти и о том, как отучить себя бояться, накануне очередного благотворительного концерта рассказала актриса.
Когда и где родилась: 1 октября 1975 года в Казани
Знак зодиака: Весы
Семья: дочери — Арина (7 лет) и Ася (6 лет)
Образование: в 1997 году окончила актерский факультет РАТИ (курс Алексея Бородина)
Карьера: с 1998 года служит в Московском театре «Современник». Снималась в фильмах «Время танцора» (1997), «Страна глухих» (1998), «Лунный папа» (1999), «Виктор Фогель — король рекламы» (2001), «Гуд бай, Ленин!» (2003), «Дети Арбата» (2004), «Доктор Живаго» (2006), «Бумажный солдат» (2008) и др.
Вкусы: музыка — Шинэд О'Коннор; книги — Марина Цветаева, Сэмюэль Беккет; хобби — чтение, путешествия
— У меня самой мурашки по коже, когда ко мне приходит подросток, который три года назад — лысый, грустный, опутанный проводами — лежал в стерильном боксе, а сейчас стоит и знакомит меня со своей девушкой и, хитро подмигивая, говорит: «Если она тебе понравится, то я женюсь на ней!» Я понимаю, что сейчас при нем расплачусь, потому что помню, как врачи боролись за его жизнь, как все волновались, приживется у него костный мозг или нет. Мы уже настолько привыкли к всевозможным подозрениям по поводу чистоты наших помыслов и дел, что каждый раз, когда эти подозрения случаются, мы не бьем себя в грудь и не говорим, какие мы добрые и хорошие. Просто тихо думаем о детях, которые живы, которые учатся. Знаете, ведь многие из них именно в этом году поступили в институты. Целых 8 человек — в МГУ! Сами! Выбрали очень разные специальности: двое решили стать журналистами, кто-то пошел на биофак…
Первое — все будет хорошо
— Вы помните, как пришли в детскую клиническую больницу, в отделение онкогематологии, первый раз?
— Конечно. Я шла с полузакрытыми глазами, потому что понимала: если открою, сразу же испугаюсь. В ординаторской меня встретил очень молодой красивый человек в белом халате, который стал мне рассказывать, что такое лейкемия, протокольное лечение и почему нужны деньги на лекарства. Общались мы долго, а я не могла отделаться от мысли, почему же, если все так серьезно, мне дали хоть молодого и красивого, но стажера. Что я, не могу с заведующим поговорить? И я его прервала: «Спасибо, я все поняла. А теперь хотела бы встретиться с заведующим этого отделения». Он улыбнулся: «Это я». Все мои псевдопредставления о врачах, которые борются со смертельным недугом, оказались так далеки от реальности! Моим собеседником был Михаил Масчан, прекрасный доктор, которого обожают дети.
В этот же день в отделение поступал новенький ребенок. И я услышала первый разговор врача с мамой. Часто мамы приезжают в больницу, точно не зная, с чем столкнутся. Приезжают на пару дней, а задерживаются на несколько лет. Я думала, сейчас будет долгий разговор, врач будет объяснять, как все трудно. И вот пришла мама, конечно же, вся в слезах, теребя в руках детские анализы. Врач рассказал, куда их поселят, как нужно кипятить еду, как каждый раз нужно стирать постельное белье и гладить, что нужно обязательно жидкое мыло и одноразовые полотенца. И в каких-то бытовых деталях сказал фразу, которая меня поразила: «И вообще, вы должны знать: первое — все будет хорошо. И второе — все будет хорошо». И я увидела, как изменилась мама. Она вошла съежившаяся от страха, а вышла оттуда просветленная и с надеждой.
— Вы изменились после того, как в вашей жизни появился фонд?
— Сейчас я стала другим человеком. Чулпан «до» пыталась быть хорошей актрисой и очень нервничала, если что-то не получалось. Слишком серьезно относилась к себе и все несправедливости собственной жизни рассматривала как гипертрагедии. Сильно была занята своим внутренним миром. Очень он ее беспокоил. Очень ранило ее, когда кто-то этот внутренний мир не принимал. Была тонкая, ранимая, такая нормальная артистка-эгоистка, амбициозная, тщеславная. Даже рождение дочерей так не изменило меня. Мои дети подарили мне мой маленький микрокосмос, микроклимат, к которому я двигалась, который получила и в котором прекрасно и удобно жила, продолжая оставаться запаренной по поводу себя девушкой. А сегодня я, конечно же, по-прежнему и тщеславна, и амбициозна, но отношение к себе самой сильно упростилось. Я не ранимая, не тонкая. Стала более спокойной и мудрой. И знаю, что такое жизнь, что такое любовь к этой жизни. Мы на этой земле настолько кратковременно, и единственное, что должны сделать, — так это немножко друг друга полюбить. А не себя. Вот. В общем, я сейчас счастливый человек, а до фонда была какой-то несчастной, израненной. Мне все время было себя жалко. Казалось, что мир несправедлив. А сейчас я знаю, что мир такой, какой он есть. И в нем много прекрасного и душевного. И вообще, я стала опасаться тонко устроенных людей, которые сразу говорят, что они ранимые и легко воспламеняемые. Потому что кроме себя самих их ничто не интересует. Кто-то сказал Анастасии Цветаевой, указывая на одного мужчину: «Вот какой тонкий человек!» Она ответила: «Ужасно. Несет себя как хрустальную вазу, а надо, чтобы думал о ком-нибудь другом».
— Чулпан, вы живете судьбами тяжелобольных детей, называете их своей семьей. Не боитесь ли за своих близких? И в первую очередь за дочерей, которые в своем юном возрасте о смерти знают гораздо больше, чем их ровесники. Психологи утверждают, что детям, чьи родители работают, например, в хосписе, бывает невыносимо нести груз информации, которую вольно или невольно выплескивают на них родители. Чулпан, оберегаете ли вы своих дочерей?
— А вы считаете, что им тяжело? Это смотря как ко всему относиться. У них должен быть правильно повернут угол зрения и на жизнь, и на смерть. Я дочерям говорю правду. Абсолютную. Может быть, она сложна. Но я не хочу их напугать. Пытаюсь рассказывать обо всем так, чтобы за этой правдой они видели не тупик, не трагедию, а какой-то светлый мир. Приучаю их ничего не бояться и относиться к детям, которые приезжают к нам в гости из больницы, как к временно болеющим. Если же кого-то из детей, с кем мои дочки подружились, не удалось спасти — то вспомнить что-то хорошее об умершем друге. Например, как мы вместе ходили в парк или в ресторан. Пока Ася и Ариша не могут это понять. Но эмоционально впитывают. И для меня это очень важно… Ну, видимо, не повезло моим детям с мамой. Они мало видят меня, я загружаю их взрослыми проблемами. Но я пытаюсь дать им максимум любви и правды.Конечно, они ревнуют меня. И в этом нет ничего страшного. Но я хочу, чтобы ревность как понятие в их душах не существовала. Это очень плохое чувство. И его возможно свести практически к нулю. Я уверена в этом. Как и в том, что мы можем убить в себе страх. Жить нужно бесстрашно. И ребенку возможно объяснить, что не стоит бояться смерти или чего бы то ни было еще.
Нельзя допускать в душу никаких страхов. Нужно сознательно учиться не бояться. Я не говорю о том, чтобы на стройке подняться на высоту 15-го этажа и там испытывать свою храбрость. Я говорю про жизненные, психологические страхи — потерю ребенка, любимого. Такого страха не должно быть в жизни, его нужно вытравить из своей души.
Можно даже избавиться от главного материнского импульса — животной боязни за свое дитя. Лишние тревоги не нужны. Ты можешь объяснить ребенку, что нужно надеть теплые ботинки. Можешь даже заставить его подчиниться тебе. Но в тот момент, когда ты отвернешься, он сделает по-своему. Стать свободной от страхов — моя главная жизненная задача на сегодняшний день. Страх не должен мной командовать.
Необходима уверенность, что все будет хорошо. Так вы выигрываете в любой ситуации. Даже если случается непоправимое, все равно отрезок жизни до трагедии вы проживете счастливо, не мучая ни себя, ни других. Кстати, вера в хорошее часто спасает даже самую безнадежную ситуацию. Мир, который ты выстроил в голове становится реальностью. Помню, что когда мы решили создать фонд, нас с Диной называли сумасшедшими солнечными идиотками и крутили пальцем у виска. Помню, как отвернулись любимые и близкие друзья. Появление этого фонда было им поперек горла. Никто не хотел воспринимать его как нечто, имеющее потенциал. А мы верили, что дело получится, и ничто в тот момент не могло нас сломить. Мы не боялись остаться одни. И, в конце концов, победили. Знали, что правы. В результате фонд живет и дарит жизнь и надежду тяжело больным детям. Правда, тех близких друзей больше рядом нет.
Наверное, другой человек при той ответственности, которая возложена на меня лично и по отношению к детям, и по отношению к фонду, мог бы уже застрелиться. Потому что все обстоятельства, которые в данный момент складываются в моей жизни, направлены против меня. Но во мне нет ничего, кроме спокойствия, интереса к тому, как это все разрулится, и уверенности, что из любой ситуации можно найти выход. Оставаться спокойной в критических ситуациях сложно. Быть бесстрашной почти нереально. Люди такими не рождаются. Для этого нужно работать над собой.
Я стараюсь видеть жизнь красивой. И она дает массу поводов для этого. Удерживаю баланс и сознательно делаю акцент на прекрасных вещах.
Дети из больницы научили быстро перестраиваться из плохого состояния в хорошее. Они знают: из противной капельницы можно сделать красивую игрушку. Я иногда пользуюсь этим. Например, если понимаю, что мне не удается решить какую-то проблему, занимаюсь чем-то другим. Могу сесть нарисовать что-нибудь. Очень помогает.
Может быть, потому что я артистка, мне легче обмануть себя. Может быть другим людям сложнее.
Идея Сергея Гармаша
— Чулпан, почему из всех направлений, где нужна помощь, вы выбрали онкогематологию? Неоднократно писали, что страшный диагноз поставили одной из ваших маленьких родственниц, то ли племяннице, то ли двоюродной сестре, и поэтому вы так прониклись...
— Больная племянница или сестра — вымысел журналистов. Если бы не произошла судьбоносная встреча с врачами из детской больницы, фонда в моей жизни не было бы.
Четыре года назад на одной из встреч с близкими друзьями театра «Современник», где я служу, наш худрук Галина Борисовна Волчек познакомила меня с потрясающим доктором и удивительным человеком — Галиной Анатольевной Новичковой. Она-то и рассказала мне о детях, которые умирают оттого, что им не хватает денег на лечение. И попросила провести благотворительный концерт, сборы от которого пошли бы на аппарат для облучения донорской крови. Обходиться без него очень сложно. Мамы больных детишек клеили пакеты с необлученной кровью себе на грудь, чтобы она не остыла, и сами отправлялись в Институт рентгенорадиологии — с «Юго-Западной» на «Калужскую» — ее облучать. А так как кровь должна быть всегда в движении, мамы ехали, подергиваясь и покачиваясь, — сначала в институт, а потом обратно.
Мы провели благотворительный концерт классической музыки вместе с Сережей Гармашом. Предполагалось, что удастся собрать $200 тыс. А собрали меньше. Намного. И врачи испугались, потому что аппарат уже был приобретен в долг. И если деньги не будут собраны, аппарат уйдет назад поставщикам. Я тогда подумала: как же это нелепо, глупо. Двести тысяч долларов — столько стоит обычный автомобиль, который на тот момент могли себе позволить очень многие граждане нашей страны.
Буквально на следующий день после концерта ко мне в гости пришла Дина Корзун. Я рассказала ей эту ужасную, потрясшую меня историю. И мы решили сделать свой концерт. Но каким он должен быть, не знали. Поэтому обратились к потенциальным жертвователям, у которых есть эти машины за $200 тыс. Это были наши друзья и знакомые. Они подсказали: чтобы пригласительный не был выброшен в мусорное ведро, концерт должен быть необычным. Мы решили собрать на сцене лучших артистов и музыкантов. Открыли записные книжки и стали обзванивать наших друзей, которых считали самыми лучшими музыкантами и артистами. Все соглашались.
— Неужели все до одного?
— Кроме одного человека, который не поверил, что мы с Диной это делаем без каких-то потаенных задних мыслей. Мы чуть-чуть порасстраивались, но продолжили листать записную книжку. Режиссером концерта стал Кирилл Серебренников, который не задумываясь сказал «да» и ради нас подвинул свою основную работу. С нами были лучшие — Женя Миронов, Гарик Сукачев, Юра Шевчук, Нино Катамадзе, Александр Калягин, Олег Янковский, Инна Чурикова, Лия Ахеджакова, Олег Табаков. Мы сделали концерт и собрали $300 тыс. Аппарат для облучения донорской крови был выкуплен, а на оставшиеся $100 тыс. мы приобрели аппарат для молекулярной диагностики. А потом Сережа Гармаш, еще не зная о том, чего это будет нам стоить, сказал: «Давайте сделаем такие концерты ежегодными!» Так что изначально это была его идея. Мы с Диной так и присели, потому что не были уверены, что сможем это делать. Ощущали себя выпотрошенными и уставшими. И идея повисла в воздухе. Но тут ее с радостью подхватили врачи — и уже не отпустили нас. И мы сделали еще один концерт — собрали деньги для регионов, у которых не было элементарного, например инфузоматов, которые отсчитывают количество капель для химиотерапии. Мамы в региональных клиниках сидели и считали капли на глазок. И если мама на секунду отвлекалась и задумывалась, возникала очень опасная для ребенка ситуация. Потому что если ребенок недополучит капли — не все раковые клетки погибнут, а если произойдет передозировка химии, могут возникнуть сильнейшие внутренние ожоги. Мы не просто отправляли в регионы деньги, а закупали все необходимое — от катетеров до сложной техники — сами. Нам помогали врачи и просто неравнодушные люди. Работали все бесплатно. Заполняли дорожные декларации, договаривались, чтобы контейнеры встретили, организовывали машины, сопровождение.
А потом изменился закон о сборе благотворительных средств. Те деньги, которые мы собирали, отправляли в РДКБ на наших больных детей, а после принятия этого закона больница получила право самой решать, на что потратить деньги. И если решали, что аппарат нужен для другого отделения, то деньги к нашим детям не попадали. И получалось, что мы врем. Заявляем на концерте одно, а средства уходят на другое. Поэтому мы организовали фонд.
Признаюсь честно, мы с Диной этого фонда не хотели. Потому что кроме эмоциональной ответственности появлялась бумажная — за деньги, и немаленькие. И согласились, только когда поняли: другого выхода нет. Это было летом. Три года назад. И дело выросло до больших объемов. Сегодня наша репутация — самое дорогое, что есть у фонда.
Лечение рака крови на сегодняшний день — самое дорогостоящее из существующих в медицине. И ни в одной стране мира оно не обходится без благотворительных денег. Теоретически лечение бесплатно: обязательства выделять детям какое-то количество лекарств берет на себя государство. Но тут есть ряд нюансов. Во-первых, это очень долгое лечение, во-вторых, часто возникают осложнения, потому что иммунитет у детей из-за воздействия различных препаратов становится хуже, чем у больного СПИДом, и каждая безопасная для здорового человека бактерия может стоить им жизни. Развитие высокотехнологичного медицинского оборудования, в котором все — и диагностика, и лечение — идет семимильными шагами. Так чтобы не терять дорогое время и не оглядываться каждый раз на медицинских бюрократов, ожидая от них какой-то мобильности, проще это сделать самим. Вот мы и делаем.
— Статистика говорит об обратном: при своевременной диагностике и адекватном медицинском обслуживании…
— …выживает 80 % детей! Но это за границей. В России другие цифры. В живых остается только 60 % детей, чуть больше половины. И ужасные 20 % лишних смертей — это не поставленные вовремя диагнозы, нехватка средств, чтобы при необходимости отправить ребенка за границу, отсутствие квалифицированной помощи в регионах. Невозможно всем российским детям попасть в больницу в Москве, потому что отделение онкогематологии не резиновое, оно захлебывается. Я надеюсь, появление нового центра изменит ситуацию. Его уже строят напротив РДКБ. Страшно, если новый центр из-за нынешнего кризиса не достроится так же, как центр на Каширке. Он был брошен в связи с дефолтом, в момент, когда уже было закуплено оборудование. Огромный многоэтажный комплекс с непокрытой крышей. Все там сгнило. Миллиарды рублей. Нам бы очень не хотелось повторения. Нужно, чтобы у всех детей, которым поставлен этот тяжелый диагноз, был шанс вылечиться.
Считаю, что жизнь в любом ее временном и качественном проявлении — это необсуждаемая данность. Неважно, девять лет живет человек или девяносто, этот отрезок должен быть наполнен любовью и вниманием. У каждого ребенка должен быть шанс жить дальше, за каждого ребенка надо бороться до последнего. А у нас сложилась ужасная ситуация: в такой огромной стране нет детского хосписа. Ведь иногда ребенка не спасти, и врачи, испробовав все способы лечения, вынуждены выписать малыша домой умирать. Они знают, что там его ждет только невыносимая боль, ведь мамы не смогут купить ему наркотики для того, чтобы хоть немножечко облегчить страдания. Их имеют право покупать только хосписы. А в России они лишь для взрослых. Получается, что взрослые онкобольные перед смертью имеют шанс меньше страдать. Недавно у нас появилась надежда: фонд «Вера» (фонд помощи хосписам) совместно с фондом «Подари жизнь!» написали письмо Юрию Михайловичу Лужкову о необходимости детского хосписа — и он дал добро. Ответил, что через год хоспис для детей будет.
Гус Хиддинк как лучшее лекарство
— Естественно, у каждого из нас в больнице есть свои любимые дети. Ты их никак не вычленяешь, это происходит каким-то природным образом: просто кто-то начинает занимать больше сердечного пространства, чем другой. И когда теряются такие дети, спасают друзья. Они могут подкорректировать твой мозг, когда ты стенаешь: «О, какой ужас!» Они находят нужные слова, и ты наконец понимаешь, что мы не боги и врачи не боги. И не нам говорить, сколько будет жить ребенок. Мы можем только сделать все возможное, чтобы он получил все шансы на выздоровление. Недавно я прочитала книгу Джона Ирвинга «Правила виноделов». Там есть потрясающая фраза: «Самая страшная гордыня — это гордыня добродетели». И я через это прошла. В больнице лежал мальчик. У него были очень плохие анализы. У детей есть момент, когда они устают бороться. Вот они борются, борются благодаря взрослым, которые их поддерживают, благодаря собственной стойкости и силе духа, любви к жизни, но в какой-то момент, когда болезнь затягивается на годы, устают. Не хотят есть, разговаривать. Единственное их желание — умереть. Не в смысле, чтобы в гроб и в могилу. А чтобы отдохнуть. Смерть им представляется чем-то вроде каникул. И в такой момент апатии очень важно найти стимул, чтобы ребенок захотел жить. Это сложно, из разряда чудес. Но все же выполнимо. Этот мальчик, мой первый любимчик, тоже был ребенком, который смертельно устал. Как-то его мама робко обмолвилась, что он мечтал о видеокамере. И я подарила ему камеру. Он заинтересовался. Сначала сел, потом поел. Потом стал ходить по больнице, снимать пациентов и врачей. Он вышел на улицу, ему разрешили гулять. Они ходили с мамой на Красную площадь. Звонил мне прямо оттуда и говорил, как он там всех снимает, экспериментирует со спецэффектами. А потом ребенок умер. Для меня это было потрясение. Мне так хотелось надеяться на чудо. Но чуда не произошло. Я сильно разозлилась. Мне казалось, это несправедливо. Это я о гордыне добродетели. Подумала, что обладаю миссией, которой не обладала. Мне стало казаться, что у меня выросли крылья и я могу ими защитить кого угодно. Потеряв этого мальчика, я поняла, что не мне дано решать вопросы жизни и смерти, единственное, что могу дать, — какой-то отрезок детства, любовь и внимание, ощущение, что ребенок не один в этом мире. Часто дети хотят увидеть у себя не маму и врачей, а кого-то другого. Идеально — человека из телевизора, который долгие годы для них является настоящим окном в мир.
— Я слышала историю о том, что один мальчик пошел на поправку, когда встретился с Нелли Уваровой.
— Да. Он лежал очень долго. У него никак не приживался костный мозг. А это самое важное в трансплантации. Момент, когда чужая кровь начинает жить в согласии с организмом ребенка, празднуют как великое событие. А организм этого мальчика никак не мог принять ее. Он мучительно боролся несколько месяцев, а потом стал угасать. Ничего не хотел, не разговаривал, отказывался от еды, только смотрел сериал «Не родись красивой». Он заговорил после того, как к нему в бокс пришла Нелли Уварова. С Настей Заворотнюк была похожая история.
Был еще один мальчик. В прошлой, здоровой жизни он любил футбол. И мы привели к нему Гуса Хиддинка. Гус помолчал на своем родном голландском языке, Сережа помолчал на русском языке. О чем-то таком они, помолчав, договорились. И сразу после ухода Хиддинка мальчишка попросил банан, потом котлету, потом стал разговаривать с мамой — и дела пошли на поправку.
Занимаясь фондом, я поверила в чудеса. Настоящие. Однажды врачи выписывали маму с дочкой. Это был нехороший случай. Специалисты сделали все возможное. А ребенок ни на какое лечение не отвечал. Тогда врачи вызвали маму и честно объяснили, почему не могут держать в больнице ее девочку: на ее место нужно брать новых детей, у которых еще есть шанс. Мама улыбнулась и сказала: «Мы к вам через год приедем». Врачи сказали: «Да-да…» — думая, что мама, видимо, в шоке и не отдает себе отчета в происходящем. Каково же было их изумление, когда через год мама с дочкой приехали. Девочке сделали анализы, и в крови не было ни одной раковой клетки! Это история про то, что вера иногда излечивает.
А вот еще одна прекрасная история. Дети лежат в боксах. А бокс — это пространство, где все стерильно, куда мамы заходят в специальных шапочках и халатах, куда игрушки попадают после специальной стерилизации, чтобы убить все микробы. И вот одной девочке приснился сон. Заходит к ней в бокс смерть с косой в капюшоне. Девочка ей говорит: «Ты кто?» Она отвечает: «Я смерть твоя». Девочка не растерялась: «Ты что сюда зашла без халата, без маски и без шапочки?! Ты знаешь, что это стерильное помещение? Ну-ка, давай, быстро отсюда!» — и выгнала ее во сне. С этого момента у нее стали улучшаться анализы и прижился костный мозг.
Дочки — маленькие Вселенные
— Порой мне кажется, что дети владеют каким-то более серьезным внутренним знанием, чем взрослые. У меня в детстве была тревога лишь за маму. Как она перейдет дорогу, вернется ли с работы… Все остальные грустные моменты нивелированы, покрыты патиной. Времени в количественном эквиваленте в детстве не существовало. Была просто жизнь. Просто дождь, просто пионы, распустившиеся под окнами, просто мама, которая просто читает книгу. И в каждом фрагменте была жизнь, и три минуты до мультика казались тремя часами. Поэтому самая главная потеря, которая со мной случилась, когда я повзрослела, — это потеря бесконечности времени. Оно стало ограниченным.
— У Сергея Гармаша есть теория о том, что время ускоряется.
— Очень может быть! Я это допускаю. Мы совсем ничего не знаем про эту жизнь. Ни что с нами было до рождения, ни что с нами будет после смерти. Мы до сих пор не умеем понимать деревья и собак. Не умеем общаться друг с другом и с собственными детьми. Поэтому философские выводы, для чего мы живем на этой земле, смешны. А вот в детстве смысл жизни был прост и ясен. Я жила для того, чтобы утром выйти из дома и понюхать первый распустившийся пион.
В детстве же я видела летающую тарелку. Шла в школу на политинформацию. Школа у меня была на горе, а дом внизу. Я, как обычно, обернулась, чтобы посмотреть на окна квартиры и определить, проснулся ли мой младший брат Шамиль в детский сад. И замерла. Над городом висела лампа дневного света — огромная, просто в несколько кварталов! Я поняла, что это инопланетяне. Было темно, зима, политинформация начиналась в 7:15. Я испугалась и убежала в школу.
А еще тогда я все время мечтала, чтобы у меня была родинка на шее, потому что мне казалось, что первый поцелуй в моей жизни должен случиться именно в эту родинку. И она у меня появилась. В детстве меня радовало, что после зимы наступает весна, потом лето, осень, снова зима и весна. И так по кругу. Именно это радует меня и сейчас. Мое сегодняшнее восприятие счастья стало более детским, чем пять или даже десять лет назад. Я стараюсь всеми силами это состояние детскости удержать.
Мои дочки научили меня толерантности, уважению и доверию, потому что каждый человек вне зависимости от того, три года ему или четыре месяца, — это огромная вселенная. И даже я как мама не имею права эту вселенную разрушить. Только максимально ее поддерживать и быть к ней открытой. Хотя иногда проще сказать: «Пожалуйста, не надо сейчас танцевать под музыку, а надо лечь спать, потому что тебе завтра в школу и ты будешь уставшая и невыспавшаяся». Но в этот момент у ребенка есть какие-то свои предпосылки, есть потребность натанцеваться. Я понимаю, что могу настоять на своем, но вдруг думаю: как это может на нее повлиять, какие сны ей будут сниться, в каком настроении она проснется утром? Уверена, что лучше она пойдет на уроки невыспавшаяся и получит двойку, чем сжатая, как пружина, и получит никому не нужную пятерку.
Не вру, просто рассказываю мало
— Просить деньги сначала было очень-очень неловко, а теперь я стала толстокожей. Раньше мне нередко говорили в открытую: «Иди отсюда!» А я: «Спасибо, до свидания», — и шла дальше.
Сейчас отказывают намного реже. Это понятно. У нас есть доказательства — дети, которые выздоровели благодаря тем, кто жертвовал самые разные суммы — от нескольких десятков рублей до нескольких десятков тысяч долларов.
— У любого человека есть иллюзии, от которых на протяжении жизни он избавляется. Избавление от каких иллюзий было самым болезненным?
— Долгое время я думала, что люди не одиноки. А почти восемь лет назад поняла, что это была главная иллюзия в моей жизни и по земле ходят абсолютно круглые одиночества. И не надо из-за этого расстраиваться и переживать. Просто принять как данность, и тогда станет намного проще жить. Мне стало.
Еще у меня была совсем детская иллюзия, что профессия актрисы — сеять добро. А оказалось, нужно еще давать интервью и быть публичным человеком. Вот уж никогда не думала в детстве, что профессия актрисы связана с этим. Клянусь! Просто посмотрела фильм «Вам и не снилось...» — и просидела после этого в одной позе весь вечер, пока мама меня в этой же позе не положила спать. И я поняла, что хочу быть актрисой, хочу, чтобы в душах людей происходило то же самое, что произошло со мной. И как-то двигалась в этом направлении. А потом появились интервью и журналисты. Я с удовольствием это попробовала. Было прикольно. Я была очень открытой, доверчивой, говорила обо всем честно. Любила всех и каждого. Была маленькая, и никто меня не научил молчать. А потом подробности моей жизни стали полоскать, даже самые мне дорогие. И я научилась закрываться. Не вру, просто рассказываю о себе мало и не всем.
А недавно я потеряла иллюзию о собственном здоровье. У меня серьезные проблемы со спиной. Летом было четвертое осложнение — страшное, я даже перестала ходить. До этого проблемы проявлялись, но еще не было моих детей, и я как-то несерьезно воспринимала тревожные звоночки. А именно этим летом поняла, что такое быть здоровым человеком. Я четко осознала, что от того, как расположены мои позвонки, и от того, как они давят на нерв, зависит многое, даже моя жизнь.
Не могу ссориться — начинаю подыхать
— Будучи подростком, вы с друзьями часто уходили летом в походы, сидели у костра, цитировали книги Толкиена, пели песни, варили гречку с тушенкой — и это было счастье. Что сегодня доставляет вам настоящее физическое удовольствие, приносит радость и расслабление?
— Физических удовольствий масса: многочасовая прогулка с детьми на велосипедах на даче у родителей, чтение детям книг на ночь по ролям, обнимание, целование и тисканье. Ехать в машине после хорошо прошедшего спектакля по ночной Москве в состоянии легкой усталости и эйфории, потому что адреналин продолжает выходить. Дальнее путешествие. Под звук дождя почитать себе книгу. Но это уже из разряда блажи, которую я редко могу себе позволить, потому что книжно зависимый наркоман, и если начинаю читать книгу, значит, я ее должна прочесть до конца. Даже если мне вставать в семь утра. Читать очень люблю и очень расстраиваюсь, когда книга заканчивается. Могу даже заплакать.
— Есть еще что-нибудь, от чего вы можете заплакать?
— Еще могу, наверно, заплакать от обиды. Я же девочка. Очень часто обижаюсь на какое-нибудь грубое слово. Могу обидеться на любую ерунду. Но ненадолго. Потом прощаю всех, и становится легче. Я уже давно не плачу в состоянии личного расстройства. Но вот в театре могу заплакать. От музыки могу, от живописи. Это всегда пожалуйста, в любом неограниченном формате! Когда я была в Нью-Йорке в музее «Метрополитен», около некоторых картин рыдала почти в голос. Ничего не могла с собой поделать, была уставшая, невыспавшаяся и не могла контролировать свои эмоции.
Не люблю, когда мне не хватает физических сил. Потому что это всегда отражается на моем душевном равновесии. И я с той ситуацией, с которой можно было бы легко справиться, начинаю справляться сложно. Не люблю, когда дети болеют. Очень не люблю, когда люди говорят слово «нет», не попробовав. Вот этого я вообще не понимаю! Мерзнуть не люблю. С мамой ссориться. Вообще не люблю ни с кем ссориться. Сразу начинаю подыхать, когда с кем-нибудь нахожусь в состоянии противостояния, мне обязательно нужно поставить точку: или мы миримся и продолжаем быть друзьями, или мы расходимся и идем разными путями. Со многими людьми я так и рассталась. И всем от этого легче — и мне, и людям.
Если ты женщина, ешь гречку два раза в день
— У человеческой памяти странная особенность: часто мы не помним всю цепочку событий, остаются лишь какие-то разрозненные картинки, порой не связанные с поворотными событиями в нашей жизни, но настойчиво всплывающие в голове. Какие воспоминания хранятся у вас?
— Мой день рождения. Мне исполнилось семь или восемь лет. Я стою на улице, жду друзей. Идет дождь. Вокруг лужи. Я в резиновых сапогах. Весь двор в кленовых листьях. И я их собираю, чтобы потом прогладить утюгом и сделать букет. Не помню, что я думала в тот момент. Но на душе было счастливо и светло. Если бы мне сегодня сказали: ты можешь воспользоваться машиной времени и попасть в любую точку своей жизни, я бы выбрала именно то время…
Казань. Шесть утра. Начало лета. Раннее мягкое солнце. Я на велосипеде еду вдоль каналов. Рядом — черный ризеншнауцер Мирта. Нас обливает поливальная машина. Впереди прекрасный день. Я ощущаю запах спящего города — влаги в сочетании со вчерашней пылью. Аромат свежести и полувлажности. Очень мне не хватало, когда я приехала в Москву, возможности кататься на велосипеде по утрам. И возможности дышать вообще. Потому что в Москве можно только в респираторе кататься и на роликах, и на велосипеде…
Мне 15 лет. Мы с подругами Оксаной и Олесей, такими, которые на всю жизнь, сбегаем со школьных уроков, покупаем арбуз и едем на Волгу в лес читать по ролям Достоевского. Потому что у нас важное дело — мы готовим домашний спектакль «Белые ночи». Это была счастливейшая неделя в моей жизни…
Счастье, когда я поступала в ГИТИС и мне на одном из первых туров уверенно сказали, что возьмут. Счастье, когда поехала на первые съемки с Вадимом Абдрашитовым в Крым и узнала, что такое кино. Счастье на съемках фильма «Лунный папа» и на премьере «Трех товарищей», которая совпала с днем моего рождения, мне исполнилось тогда 24. Счастье — знакомство с Галиной Борисовной Волчек. Я помню тот момент до мелочей. Он был похож на чудо. Я в нее влюбилась. Она сразу же показалась мне ужасно близким, сестринским, родным человеком. Долго не могла отделаться от этого ощущения, понимая, что оно мне мешает, что так нельзя, передо мной режиссер и надо быть более абстрагированной от этого чувственного, что довлеет во всем нашем разговоре.
В этом году, на свой 33-й день рождения, я пришла в больницу. Мамы напекли пирогов, и мы все вместе сели за огромный стол, пели песни, вкусно ели. И я поняла, что если бы мне в тот момент выстрелили прямо в сердце или пырнули ножом в сердечную мышцу, я бы не умерла: вокруг сидело столько ангелов-хранителей, дарящих любовь, что рана сама собой бы затянулась и я продолжила жить дальше. Это был пик абсолютного счастья. Я была вся в подарках, в письмах, в рисунках…
Ночь перед концертом. Мы сидим в монтажной с моей подругой Катей Гордеевой и режиссером Костей и монтируем видео, которое будет показано на благотворительном концерте. Куски, которые были сняты в больнице. Сил нет, очень хочется спать. Недоеденный сыр, двадцать пятая чашка кофе — и только счастливые морды, хулиганистые глаза и крутейшие философские тексты, которые произносят наши дети на этом видео, спасают от этой дикой усталости и от ощущения катастрофы, потому что скоро концерт, а ничего не готово. Я смеялась до слез, когда восьмилетний Рома Заплавнов в кадре рассуждал, как надо лечиться: «Надо есть гречку. Побольше гречки. Ну, если ты худой, ну, такой худой, — показывает он зазор в два сантиметра, — то тогда надо есть гречку четыре или пять раз в день. Но если ты женщина, тогда нужно смотреть за своей фигурой и нужно гречку есть не пять раз в день, а хотя бы два!» Или на вопрос: «Чем вас лечат?» — одна девочка ответила: «Ну, чем, чем… Ну, химией, ну, алгеброй… Ой! Не алгеброй!» Дети часто рассказывают, как любят своих врачей. «Я люблю свою Ольгу Валерьевну. Я ее даже целовал. Ну, в щечку...» Этот феномен я поняла давно, еще на подготовке к прошлым концертам, когда убитая после спектакля приходила ночью монтировать фильм про детей, и у меня появлялись силы. Поднималось настроение от того, что видела. А видела я счастливых детей. Пятилетние дети рассуждают, что такое лейкоциты, тромбоциты, анализы. На вопрос взрослого: «Чем бы ты мог обрадовать врачей?» — малыш бойко отвечает: «Анализами!»
Счастье сегодня днем. Потому что рядом Артур Смольянинов. Он — моя ось, на которую я опираюсь уже два года. Появление его и в больнице, и в фонде — это радость для всех. Артур входит в совет попечителей фонда. Он часто бывает в больнице, помогает мамам, врачам. Знаете, как его любят дети!.
Раньше, когда на душе было тяжело, мне помогали психологи. Теперь в основном помогают друзья, связанные с фондом. Произошел такой естественный отбор. Недавно мы с друзьями ходили на концерт Шинэд О'Коннор в клуб. После концерта сидели в баре, пили пиво. И вдруг я поняла, что все восемь человек разговаривают о том, как нам из Вены привезти лекарства. И я понимаю: мы в одной цепочке, связаны и переплетены, как вьюн, и нас вместе фиг разрубишь.
Я не была готова плыть по этому какому-то неизведанному руслу, которое выбросило меня в океан. Надеялась, что проведу остаток дней в тихой и безмятежной гавани. Это периодически пульсирует в моем сознании, и когда океанские волны начинают захлестывать, я, конечно, вспоминаю свою несбывшуюся мечту о безмятежной жизни. Единственный путь вынырнуть из этого океана — сказать: «Все, до свидания, я пошла жить своей жизнью». И однажды это произойдет — придумают лекарство от рака крови и не нужны будут все эти трансплантации и больницы. Можно будет дать ребенку таблетку, и он выздоровеет. Это было бы здорово!
Фонд "Подари жизнь" - http://podari-zhizn.ru/
Источник: Теленеделя
) 
. Возможно, когда-нибудь и получится
